– Что вы делаете?.. – в ужасе вскричала девушка и бросилась искать капитана.

Состоялся новый круг переговоров. Аланис потребовала выделить каюты – если не всем, то хотя бы женщинам. Купец намекнул, что может выделить ей теплое местечко в своей каюте и даже в своей постели. «Монашка-эмилианка» влепила ему совершенно не монашескую затрещину. И не успела оглянуться, как вылетела обратно на палубу.

– Если что не по нраву, дуй назад, во Флисс, – сказал купчина. – Ты девица бойкая. Плавать, поди, умеешь.

Паломники давно уже сопели и видели свои убогие сны, а девушка все кипела от гнева. Раз вспыхнув, ее злость легко перекидывалась с повода на повод, с человека на другого, третьего… В груди Аланис разгорался лесной пожар. Она ненавидела паломников с их уродством, малодушием, безропотной покорностью; купца – эту жадную похотливую свинью, зачем только носит таких земля; графа Блэкмора, что предал ее и обрек на унизительное бегство; немного Эрвина – за то, что он так далеко; Джоакина – много, за все. Адриана и Галларда – своих злейших врагов – она тоже ненавидела, но совсем иначе. К ним была ненависть иного порядка; дай волю Аланис этому чувству – оно испепелило бы и ее саму, и шхуну со всею командой.

Что, кстати, было неплохой мыслью.

– Пусть северяне сожгут этот чертов корабль! – сказала она вслух. – Дрянная посудина, дрянные люди! Зачем они нужны?!

Оказалось, отец Давид не спал и слышал ее.

– Вам бы выбрать Агату или Сьюзен, сударыня.

– Вы о чем это, отче?

– Святая Эмилия – матерь чистой любви. Эмилианкам не позволено гневаться, не к лицу им.

На языке тут же возникло: «Много вы понимаете в монашках!.. И какое ваше дело?!» Она сумела сдержаться и только спросила:

– Думаете?..

– Знаю.

«Ну, и знайте себе! – подумала Аланис. – Лучше бы о каютах договорились, чем морали читать!» Но снова сдержалась. Было что-то такое в этом священнике… не хотелось на него злиться.

– Хотите плащ? – предложил Давид.

– Мне не холодно.

– Потому, что вы в ярости. Успокоитесь – замерзнете. Ночи холодные.

Она взяла плащ и странным образом успокоилась. Поискала язвительных слов, чтобы осадить священника – пусть не строит из себя папочку!.. Но уснула, так и не найдя.

– У хворых и убогих людей, милорд, есть одна престранная особенность. Никогда бы не подумала, пока не столкнулась. Они любят хвалиться своими болячками! Представляете? Вельможи меньше гордятся лошадьми и замками, чем бедняки – своей хворью!

Сейчас-то Аланис находила в этом повод для шутки, но тогда, на шхуне – кромешный ужас, да и только. Корабль шел себе, делать было нечего, и паломники заводили излюбленную песенку.

Костлявая девчонка утверждала, что ее прокляла ведьма – из ревности. Прежде-то девчонка была первой красавицей в деревне, а потом раз – и начала худать. Неделя пройдет – фунта как не бывало. Вот, потрогайте – каково? (Давала пощупать собственные ребра.) Если не отмолюсь, то совсем исчезну, одна тень останется.

Горбатая женщина с клюкой оказалась не стара – едва третий десяток разменяла. Изъян сразу был, с рождения. Пока была малюткой, все любили: говорили, горб удачу приносит. Потом созрела, захотела замуж – а нет уж. Удача удачей, а очередь женихов за горбуньей не выстроилась. Стала ходить по знахарям да священникам. Вот, присоветовали: в святой, значит, купели у Створок Неба омыть горб и трижды удариться им о землю…

– Милый Эрвин, к чему они все это говорили? Вы представляете?! Я – нет. Зачем мне слушать всю эту мерзость?!

Брат-идиот стал таким, когда получил по лбу оглоблей. Гыыы! Очень любит с тех пор оглоблю: как увидит ее или услышит, так и смеется. Оглобля! – Гыыы! Его старший брат – тоже не первый мыслитель Империи – хотя бы умеет говорить. Говорит: это он младшего сгубил – завистью. Младший учился грамоте, старший позавидовал. Бац – и оглобля.

– Позавидуй-ка нашему капитану, – предлагала Аланис. – У него каюта светлая и еда вкусная. Давай, постарайся!

Нет, завидовать на заказ дурачина не умел. Только по вдохновению.

Однорукий старик все рассказывал, как лишился конечности; в качестве иллюстрации разматывал и показывал культю. Старик обладал немалым жизненным опытом и знал много других случаев, как кто-нибудь чего-нибудь лишился: пальца, кисти, стопы, уха, носа, мужского естества… Он охотно делился познаниями, ибо дело старшего поколения – передавать опыт младшему.

Здесь Эрвин не выдержал и рассмеялся.

– Бездушный северянин! – возмутилась Аланис. – Вам смешно. Подумайте, каково было мне?

Трудность ее положения заключалась в следующем: паломники желали знать, какой хворью страдает монашка. Она ничего не говорила о себе, и тем возбуждала сильнейшее любопытство. Отец Давид тоже помалкивал, но был на вид здоров, и молва приписывала ему утрату кого-то из близких. А вот Аланис носила пустынный платок, скрывающий лицо ниже переносицы, и фантазия паломников не знала предела. Что там, под платком? Заячья губа? Беззубый рот? Дырка на месте носа? Родимое пятно на весь подбородок? Усы растут, как у мужчины?.. Ну, в чем твой недуг, сестричка? Покажи, не стесняйся. Все же свои.

«Джоакина бы сюда!.. – думала девушка. – Вот тоже был любитель…» И холодно, зло молчала.

Даже теперь – после ранения, гнилой крови и голода – телосложению леди Аланис позавидовали бы Праматери; волосы сохранили платиновый блеск, а руки – холеную шелковую гладкость. Потому интерес к ее болячке усиливался стократно. Что же выдумали боги, чтобы одним ударом разрушить такую красоту? Паломники перешли к решительным действиям.

– Ыыыыы!

Аланис проснулась от вопля, похожего на рев осла.

– Ыыыыыы!

Братец-идиот стоял над нею, сжимая в руке платок и выпученными глазами уставясь на щеку герцогини.

– Ы! Ы! Ыыыыыы!

Остальные тоже смотрели. Тощая девчонка ахала, горбунья молилась.

Аланис встала, схватила дурачка за горло и поволокла к фальшборту. Ужас сковал его и лишил силы. Парень не сопротивлялся, только пялился на дырку в щеке Аланис и орал по-ослиному: «Ыыыы!» Она прижала его задницей к доскам, надавила. Парень свесился за борт.

– Э!.. Ты это!.. Ты не! Не-не-не! – закричал старший брат.

Подбежал, замахал руками – но и все. Прикоснуться к Аланис он боялся.

В последний миг вмешался отец Давид:

– Миледи, будьте благоразумны!

Это вышло так странно, неуместно, не по-здешнему. Сработало, будто пощечина. Что вы делаете, герцогиня? О кого руки мараете?..

Она выпустила идиота, вырвала у него платок. Исподлобья глянула на братьев и зашептала скороговоркой:

– Моя беда-проклятье, сойди на тех, кто смотрит. Моя беда-проклятье, сойди на тех, кто смотрит. В зеницу впейся, меж веками влейся. В зеницу впейся, меж веками влейся. Скажу раз – уходи, скажу два – новый дом себе найди. Иии – раз!